Однако старичок-вахтер, увлеченный кроссвордом, на нее даже не взглянул.

– Я в «Стиль и статус», – на всякий случай сообщила Надя.

– Серозная оболочка, выстилающая изнутри грудную полость, шесть букв, – знаешь? – строго спросил старикашка.

– Плевра, – пожала плечами Надя. – Я пройду?

– Иди, иди, милая. Второй этаж. Дверь с дерьматином, – кивнул дедок.

«Подумать только: с «дерьматином»! А понтов-то было, понтов!» – усмехнулась про себя Надя.

«И лестница какая позорная, – продолжала изумляться она, карабкаясь по скользким, щербатым ступенькам. – Вот тебе и «Стиль со статусом»! Надо будет со временем подостойней себе менеджера найти…»

Коридор второго этажа оказался пуст. Шагая вдоль унылого ряда кабинетов – каждым, как оказалось, владела отдельная структура («Редакция газеты «Сельский дом»… Рекламное агентство «Пятый отдел»), – Надя искала обитую дерматином дверь «Стиля и статуса».

Вот и она. Интересно, нужно ли постучать? Нет. Наверно, нет – раз ей назначено.

Надя осторожно толкнула раздолбанную, скрипучую дверь. Та услужливо отворилась, пропуская ее в секретарский предбанник. Здесь тоже никого. Компьютер с темным монитором, на подоконнике – пара чахлых растений.

Почему-то стало немного страшно – что за странное, совсем пустое в разгар рабочего дня здание?

– Есть здесь кто-нибудь? – неуверенно произнесла Надя.

Тишина.

Тогда она осторожно открыла дверь с тусклой табличкой «генеральный директор». И в ужасе застыла на пороге.

За столом, прямо напротив входа, сидел Марат. Он смотрел ей прямо в глаза – но взгляд был невидящим. Рот перекошен, холеная рука скорчилась в смертельной судороге. И противный звук падающих капелек – чашка, по виду – из-под кофе, опрокинута, остатки темной жидкости капают на пол…

Наде оставалось только закричать.

Глава 8

Митя, красавчик из одиннадцатого «Б», звал сегодня в киношку. Девчонки, заклятые дружбанки из модельного агентства, предлагали сходить в бигмачную – почесать языки про Соньку да погадать, кто из Маратовых подопечных ее в Милане заменит.

Но – вот, блин, минусы школьного возраста! – ей ведь на все нужно у мамусика позволения испрашивать. А старушка, увы, встала насмерть. Завела бодягу:

– Никуда не пойдешь. И так три вечера подряд где-то шляешься!.. Приходишь пьяная!.. Табачиной несет!

И попробуй убеди, что нигде она особенно не шлялась, а приходила поздно исключительно по делу. Вчера – задержалась на съемках, позавчера – на кастинге, третьего дня – на показе (о Сонькиной гибели Лера маме не рассказывала – чего зря пожилое поколение нервировать?). Ну, а уж насчет табака с алкоголем – так и вовсе, как говорится, инсинуация, или, по-русски, понты корявые. Не то что Лера, конечно, чиста как слеза – но бокал шампанского с единственной сигареткой сроду невозможно унюхать – тем более что, прежде чем домой идти, она всегда по две таблетки «антиполицая» высасывает.

Но спорить с мамулей – себе дороже. Вывернет еще «всю косметику в унитаз», как когда-то грозилась. Или нотариальное согласие на поездку в Милан порвет (когда уж, наконец, ей восемнадцать исполнится, чтоб от мамашкиной воли не зависеть?).

Так что пришлось уважить старушку: остаться дома. Можно вечерок и перед телевизором посидеть. Красавчик Митя, да и девчонки-кобры никуда не денутся. К тому же веселиться надо, когда на душе легко и энергия прет. А какая может быть легкость, если на послезавтра Сонькины похороны назначены? Да и с внутренней энергией неувязочка – чувствовала себя Лера не так чтобы очень. Какой-то сбой в организме – голова тяжелая, затылок ломит, перед глазами желтые мушки плавают. И в пузе – невесомость. Сказывалось, видно, что спала она и позавчера, и вчера, и сегодня часов по пять.

И тогда Лера взялась капризничать:

– Ну, мамуль, раз уж я дома – пожарь картошечки. И оливки давай откроем. И икру. А еще – вина красного выпьем. Для сосудов.

– Вино тебе еще – обойдешься! – цыкнула маман. – Какие там могут быть сосуды в твоем возрасте!

«Что и требовалось доказать! – внутренне усмехнулась Лера. – Предсказуемый у меня мамульчик…»

Лера часто угадывала, как поведет себя родительница. Вот и сегодня: ежу было ясно, что алкоголь мамик зажмет – типа в трезвости дочку воспитывает. Не очень того вина, кстати, и хотелось: все равно у них дома только дрянненькое, московского разлива, «Киндзмараули» имеется. Зато картошку родительница поджарила безропотно и вкусно, полпачки сливочного масла на сковороду вывалила, и оливки на стол метнула, и даже икорку (а говорила ведь, что на выходные хранит) не пожалела.

Ну, а когда на столе такой пир – даже неизменное «Исцеление любовью» по ящику можно вытерпеть.

Лера и взялась деликатесы наворачивать. О фигуре сегодня решила не беспокоиться: в конце концов, у нее стресс, надо ж его заесть? Да и лечиться нужно, раз уж ее такая слабость обуяла. Ну, а диетическое питание выздоровлению не способствует – исцеляться надо доброй порцией белков с углеводами.

…Звонок в дверь раздался на втором икорном бутерброде.

– Кого еще черти?.. – с набитым ртом пробурчала Лера.

К ней самой, москвичке, как она гордилась, до мозга костей, без предварительного звонка сроду не приходили. А вот к мамулику – у той-то корни деревенские – вечно, как снег на голову, сваливались то соседки за солью, то клушки-подружки, душу изливать.

– Пойду, посмотрю, – всполохнулась мама.

– Если Митька – скажи, меня дома нет, – на всякий случай предупредила Лера (вряд ли, конечно, посмеет домой явиться – но вдруг совсем от любви ошалел?).

Маманя торопливо прошла в коридор, прильнула к дверному «глазку» – и тут же от него отпрянула. Схватилась за сердце, выдохнула:

– О, господи! Допрыгалась…

Лера тут же поперхнулась – после таких заявлений любой деликатес колом встанет. Отшвырнула надкушенный бутерброд, тоже ринулась в коридор:

– Кто там, ма?..

– А ты сама посмотри, – зловеще предложила мамуля.

Лера осторожно выглянула в «глазок». Ух, ты ж, блин: менты! Двое. Один – в форме, с мелкими звездочками на погонах, второй – в джинсах, но по глазам видно: тоже полицай. Еще и поглавнее того, кто в кителе. Лицо штатского показалось Лере знакомым – вроде бы он третьего дня в ресторане мелькал, где Соньку убили. Всячески там командовал и распоряжался, а еще один мент – тот, который Леру по поводу Соньки допрашивал, – называл его «товарищ подполковник».

Лера в тот вечер ментов очень просила: чтобы маму не пугали, не звонили ей, про Сонину смерть не рассказывали. Целую легенду сплела, что у родительницы сердце больное и ее нервировать нельзя. На самом деле, конечно, боялась не за маму – за себя. Мамахен и безо всяких убийств на ее модельную карьеру кривится, все охает, что дочку одну в Милан отпускать придется, «неизвестно, – как она говорит, – в какие руки». А уж если узнает, что с подругой случилось – сто пудов, зарубит поездочку на корню…

И ведь обещали менты, что матери ничего говорить не будут. А Леру, если что еще нужно, к себе, в уголовку, вызовут. Ну и вот как они слово держат: домой явились. И маман, ясное дело – хоть сердце-то и здоровое, – тут же побледнела, будто покойник со стажем. Вцепилась в Лерино плечо, засипела придушенным шепотом:

– Что ты натворила?!

– Ничего, – поморщилась Лера. – Пойдем, я тебе все объясню. – И потянула мамулю обратно в кухню.

А дверной звонок – продолжает заливаться. Родительница болезненно скривилась:

– Соседи услышат…

«Что скажет княгиня Марья Алексеевна?» – всплыло у Лерочки из школьного мусора. И она твердо повторила:

– Плевать на соседей. А менты – позвонят и уйдут. Мы их пускать не обязаны.

– Открывайте. Или дверь будем ломать, – раздалось с лестничной площадки.

Мама охнула.

– Понты, – заверила Лера. – Ничего они не сломают. Права не имеют… – Задумалась, вспомнила, объяснила: – Закон такой есть: если поздно, то домой приходить нельзя…Только если с ордером.